гПрогулка по саду
Андрей Тавров родился в городе Ростов-на-Дону в 1948 году. В 1971 году окончил филологический факультет МГУ по отделению русской филологии. Работает на «Радио России». Автор двадцати сборников стихов, прозы, статей и эссе. Участник антологий «Строфы века» и «Антология русского верлибра». Стихи и рассказы печатались в журналах «Новая Юность», «Урал», «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Воздух», «Комментарии», «Арион» и др. Главный редактор издательского проекта «Русский Гулливер», главный редактор журнала «Гвидеон». Член Союза писателей Москвы (с 1996 года), член Литфонда, член Международной федерации русских писателей (МФРП), член Международного Пен-Клуба (с 2010 года).
АНДРЕЙ ТАВРОВ
ПРОЕКТ "ПУТЕШЕСТВИЕ ПОЭТА"
КНИЖНЫЙ САД
Снегири
(Патмос-3)
Вот красный зверь из моря вышел,
молодой, да увалистый, да задорный,
лает на всех, да рычит, да свищет —
и шкура с людей тотчас заживо сходит.
О десяти рогах зверь тот, космос небывалый.
А над Невой — сады, да платьице белое, тонкое,
да поцелуй звенит как серебряная монетка,
комиссар Авров лежит на Марсовом поле,
а из сердца его не корни растут — вечное пламя,
и извозчик Веру Холодную везет с кокаином.
Идет Зверь, несет на себе тонкую гимназистку,
а дракон снимает хвостом треть солнц с синего неба,
Данте в гробу блестит злой готовальней,
империя крепнет и рушится, у Алянского обыск.
А гимназистка юна, неподкупна.
Первый муж, когда руку просил, обещал, как отказ, застрелиться,
а второй сам стрелял ненавистных людей в подвалах,
а Зверь все идет, все песни про себя шепчет
итальянские, русские да немецкие,
а звезды все валятся с неба, и Солнце как власяница.
Господи наш Христе, когда ж придешь на защиту,
чтоб белело то платьице по садам, не уставало,
чтобы дети играли снегом, а речка — солнцем
и поцелуй звенел не как револьвер — как монетка?
А Зверь идет да небо хулит, улыбчатый.
Мы две куклы, Господи, Петрушка да Коломбина,
что мы можем, Господи, против того Зверя? —
стоим обнявшись догола на ветру морозном,
слышим выстрелы, а хозяина вчера убили,
вот мы и храним свой страх в общем одном дыханье.
Сходит на наше дыханье город Алатырь с неба,
а в нем матросы уже не стреляют в подвалах,
в нем Александр-Блок-Соловьиный-сад да башня
с часами и кукушка — вещая птица.
И сады шумят и лягушки.
Коломбина да Петрушка в тех садах с жирафой играют,
гимназистка со львом разговаривает, не пошла замуж,
и, если зажмурить глаза, как листву, сильно,
то видно, что не было истории вовсе, кортесов-марсельез-бескозырок,
а если вполсилы, то опять разглядеть можно.
Господи, русский бог, Христос-Николай-Путята,
пусть бы этот Алатырь-город повисел бы еще, поцвел бы.
Ах ты, зверь, супермаркет, макдоналдс, гуччи,
смотри, вот из гроба Ангел встает как липа,
если хочешь, говорит, выбери меня, липу.
Если хочешь, говорит, замкну кровь, уже не прольется,
не спалит никого озеро огненное да злое,
сделаю это за ту гимназистку, за всех, кто от боли плакал,
и за двух кукол — Коломбину с Петрушкой.
Если хочешь, говорит, выбери меня, липу.
А над рекой Сеной-Москвой все сады, да трубы,
да храмы, да острова, да змей-горынычи, да витрины,
пежо бегут, башня вокруг смотрит,
из ноги комиссара Нотр-Дам растет да бульвары,
на другой ладони гимназистка стоит, плачет.
Выбирали кровь и огонь, не выбрали липу,
выбирали пежо, да вольво, да Красную площадь с огнями,
выбирали петлю, да флакон шанели, да пулю.
А липа растет одна на острове белом,
а под ней Исайя-пророк, как хлеб, ест свои слезы.
Снегири мои, снегири, что над снежком кружите?
Что, родные мои, чирикаете да скулите?
Зачем, голубы, вы сюда опять прилетели,
или вместо Жар-птицы гореть хотите в России,
неказистые птички с громом смертельным в сердце?
...Помня пожеланье старого дитяти Лао,
говорю об узелках и узелками, все мы:
люди, звезды и перо в руке, цветы и травы —
лишь поток энергий и мерцаний зева
льва-вселенной, словно зонт раскрытый
спиц усильем — пасть его энергией раскрыта.
Еж их, многократно перевитый,
формирует в ветках узелки-болиды...
Гуси
Железнодорожные пути и ночь.
Лакированный над шпалами поблескивает дождь.
За товарным дальше — лес, озера, тишина;
В темном воздухе стоит юлою гул веретена.
«Москва-Таллин», опозданье
в тридцать пять минут, неровный дождь.
Здесь от тишины распалась на куски карета,
из нее упал другой неровный кривоногий дождь,
удлиненный, легкий, невесомый, как пустая сигарета.
Запах мокрый шлака, запах детства, облака,
черные, словно брезент, как самосвал над рвом.
В их пространстве ничего не происходит; ночь с котом,
разместившаяся внутри черного кота.
Комнаты, где ничего не происходит, — купола,
полные сырого черного азота, тишины и скрипа под ногами.
Анфилады и квадраты, тендеры ничто, смола
пустобытия висит квадратными шарами.
Там не пахнет роза, и нельзя сказать, что нет ее,
там обитель многих, многих человек, но не сказать людей,
там все сушится и сушится ничейное белье,
самолет там в небе с бомбами ничей.
Там к стене прислонена не скрипка — внутренность ее в пыли;
и поют не голоса, а связанные языки;
и с плеча спадает дождь, как черные ступени,
и по ним спускаешься в пиджак, что у сухой реки.
Невидимая стая флейт вдруг зазвучала,
закурлыкала, заойкала, запела, застонала,
и летело облако невидимое флейт через пути на юг,
флейт сухих и нервных верный пятипалый звук.
Вел вожак их, в комнаты ничто вонзив
красную, как гребень петуха, изнанку крыл;
он их вел сквозь ночь, крутясь, словно распил, —
он был нервом и мотором, флейтой дровосека был.
А под ними, над платформой двигалась, гудя,
стая веретен, белея, словно короб,
словно тот парик, где с флейтою дитя
в тихом черепе внимает крови шумный шорох.
Державин. Ода
Небо являет образы.
«И-цзин»
Между вещью и глазом
воздушны леса не вещей
раскачивает их всевидящий ветер
будто полуузнав тебя будто припомнив
трогает профиль не выдохнутый еще до лица —
смотрит в угольную каменоломню неба
выверяет в сжатых лучах
соответствия точно плотник прищуривается на фуганок
текучий объем вдоль лица льва и царя-сирийца!
вдоль дрейфующего в птичьем узкогрудом небе
— дирижабля
прикидывая живучесть глаз протяженность вдоха
Сверяет ветер-державин
сырую оптику незакрепленного глаза
с безкорневым подъязычным словом —
осилят ли сами себя, выявят ли, оглохнут?
Запускает медвежьи когти кривых лучей
в изначальное небо в звездную шкуры изнанку
в лучевые нити живого еще зверя
сошедшиеся в кулаке в кулак
что держит внутри череп в натяжку как коршун — небо
под стук сухой осыпается мел
лира и труба не согласуются
Возня времен! воздушные сады
аэропланов лилиенталей!
выверенные острова плывущие в синеве как цикады!
снаряды дней из стекол и сухожилий!
к груди прижал я слово
облитое сердцебиеньем словно голубь
как вправленную руку в мокром гипсе
обороняя локтем отсыревший звук
и все ж
не узнают себя слова
одно к другому простирает руки
в беспалых как водоворот рыданьях
запамятовав что сказать —
и пыль клубится и бренчит напрасно колокольчик
вот овцы как облака сходятся к белому столу
и воздух собран в линии сил в стеклянные бицепсы
в проблески, в уплотненья
в слово дельфин —
он уж летит тяжелым лицом вперед
и ничего кроме лица и имени в брызгах
или в слово ристанье —
в беспамятных отпечатках конской морды
словно дочиста выгорела в Помпеях
и теперь играет с холодным огнем себя
в колеблющихся тротуарах в рощах мая
в соловье гулком что ртутный, окруженный
мускулатурой глоток
трехдневной жажды
с криворуким мальчиком
продутым скоростью трибун до ртутного белка
с велосипедистом поворота
щекой свистящим по горячему асфальту
И холодный смысла огонь в рысистых гонках стоит
Вот ветер подробный
выверяющий по звезде позвоночник
человечий ли конский
где он не кость еще не в нервах ствол
но пляска колбочек стеклянных с кровью
меж выпуклостью глаза и звездой,
меж легким вогнутым и вдохом
сгущающимся в звук как конь в прыжок —
вот он летит из мускулов и света
земле его не взять
державин ветер шевелящий кварцы в стогах земли
загоняющий железо в сгущенную кровь не напрасно
Кто еще помнит
простецкую силу звезд кто ведает
стесанные по шнуру упругие дали —
доску в спилах сучков-сияний?!
Стриженый череп
бухарский халат да колпак-полуночник
стол норовистый но верный на переправе
в пороховом дыму туманностей ядер ночных
вот падает тело выплескивая на паркет тишину
оплел умный череп (как сетка мяч баскетбольный)
убор головной шутоватый
вникающий в пульс висков в залысин тепло
сводящий их будто колодец к серебру глубины,
вкладывающий белки в красных прожилках
и мокрый рот непокойный
в звездный объем в шевеленье громоздких лучей
над рекой времен над пропастью кристаллов забвенья
покуда старческий лоб нащупывает словно спицами
ускользающий узел себя самого в вязке суставов слов охотников букв
покуда глаза стекленеют как витражи собора
со львом и единорогом
покуда взрывается баскетбольная сетка в броске дальнозорком
и пустеет мира кольцо
Пусть же литавры гремят тишиной
мускулистого от снарядов неба
флейты и диски гудят и оркестр переступает в ногу
словно поезд воздушный!
Разговор с бабочкой
Кто оживит тебя,
крылатую вполне,
нашедшую себя
в огне себя вовне,
кто излучит, вернет
в наперсток сжатый луч,
расширит и поймет,
как он тобой живуч?
Кто разжует твой хлеб,
кто разожмет кулак
огня, чтоб в нем окреп,
в крыло сложившись, прах?
Ты — это мозг в горсти,
зажатый света клок,
воскресший до кости
и разодравший дрок,
как земляной волной,
Фавором, гробовой
расщепленной доской
и мукой родовой.
Еще сначала, не
впадав в огонь свечи,
ты означала вне
самих себя лучи.
Ты — пригоршня лица,
восставшего из глин,
нет вне тебя Творца –
Он — глубь твоих глубин.
Себя собой забыв,
замри собой одной,
себя в себе избыв
избытком, пустотой...
ПЕРО В РУКЕ, ЦВЕТЫ И ТРАВЫ
