И САД МОЙ ОЗАРИЛСЯ...
ИГОРЬ ВОЛГИН
ПРОЕКТ "ПУТЕШЕСТВИЕ ПОЭТА"
* * *
Время, висящее на волоске, —
море стирает следы на песке.
В поле, в лесу ли, у кромки воды
наши с тобой исчезают следы.
Всё пропадает за ними вослед —
памяти нету и прошлого нет.
Время свернулось, пространство рябит,
праздные сходят планеты с орбит.
Будто бухают, угробив ландшафт,
черти и ангелы — на брудершафт.
Снова безвидна земля и пуста —
с чистого Бог начинает листа.
Рея над бездной, в рассветную рань
Он простирает творящую длань.
Вот уже свет отделился от тьмы.
Малость терпенья — и явимся мы.
...Солнце, встающее наискосок,
время сыпучее, словно песок.
И, как в насмешку, у самой воды
снова несмытые наши следы.
* * *
Какое небо над нами —
куда ты ни посмотри.
Дубы шелестят листами,
как старые словари.
Шлагбаум, вокзал, пакгауз —
зачитанная строка.
Тяжёлые, как Брокгауз,
ворочаются облака.
Берёза стоит у плёса,
зелёная, что твой Даль.
Протяжна, простоволоса
Евразии близь и даль.
Там в люльке ещё Аттила,
но есть уже верный слух,
что мощный заряд тротила
его услаждает слух.
И молкнет в лесу шишига,
сова не зовёт птенца…
Наверное, эта книга
долистана до конца.
И Бог мычит, как корова,
и рукописи горят.
…Вначале было не Слово,
а клип и видеоряд.
О, дивный мир этот тварный,
пою тебя и хулю,
хотя мой запас словарный
давно стремится к нулю.
Но нужен ли слов избыток,
когда ты предупреждён,
что небо твоё, как свиток,
свернётся в конце времён.
Игорь Леонидович Волгин родился 6 марта 1942 года. Окончил исторический факультет МГУ (диплом с отличием) в 1964 г. С 1975 г. преподаватель факультета журналистики МГУ. Кандидат исторических наук (1974), доктор филологических наук (1992), профессор, руководитель творческого семинара Литературного института им. А.М. Горького. Академик РАЕН, член Союза писателей с 1969 г., Русского ПЕН-центра и Международного ПЕН-клуба, Международной ассоциации журналистов.
Президент Фонда Достоевского, регулярно проводящего в том числе крупные международные симпозиумы «Русская словесность в мировом культурном контексте». Вице-президент Международного Общества Достоевского (International Dostoevsky Society).
Основатель (1968 г.) и бессменный руководитель существующей до сих пор Литературной студии МГУ «ЛУЧ». Среди выпускников студии – известные писатели, лауреаты премии «Большая книга», Национальной премии «Поэт» и др. (С. Гандлевский, Д. Быков, Б. Кенжеев, Е. Витковский, В. Вишневский, И. Кабыш, А. Цветков, М. Ватутина, В. Павлова и мн. др.).
Поэт, автор книг стихов и переводов, он – писатель и историк, создавший собственный неповторимый жанр историко-документальной биографической прозы. Его ставшие уже классическими работы о Достоевском сочетают в себе дух глубокого историзма и смелого научного поиска. Автор книг «Достоевский-журналист. «Дневник писателя» и русская общественность» (1982), «Последний год Достоевского. Исторические записки» (1986, 1990, 1991), «Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах» (1991), «Метаморфозы власти. Покушения на российский трон в XVIII–XIX вв.» (1994), «Колеблясь над бездной. Достоевский и императорский дом» (1998), «Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 г.» (2000), «Возвращение билета. Парадоксы национального самосознания» (2004), «Уйти ото всех. Лев Толстой как русский скиталец» (2010), «Родные и близкие» (2012). Под руководством Игоря Волгина была издана документальная «Хроника рода Достоевских» (2012). В 2015 в издательстве «Время» вышла книга стихов «Персональные данные».
Историко-биографические исследования И.Л. Волгина широко известны в нашей стране и пользуются мировым признанием, они переведены на многие иностранные языки.
Лауреат премий: журнала «Октябрь» (1998, 2010), премии Правительства Москвы в области литературы (2004), российско-итальянской литературной премии «Москва-Пенне» (2011), Премии Правительства Российской Федерации (2011), член Совета по русскому языку при Президенте РФ
Опубликовано в журнале: Дети Ра 2016, 6(140)
Игорь Волгин
Что же такое литературная студия?
Трудно представить, чтобы участники литературных сходбищ, скажем, XIX века, тратили время на то, что позднее обретет название «творческая учеба». Вряд ли Василий Львович Пушкин подвергал аналитическому разбору те эпитеты, которые употреблял его подающий надежды племянник, а, скажем, Достоевский подробно указывал Григоровичу на недостатки его первых прозаических опытов. Правда, замечание будущего автора «Бедных людей», что пятак в рассказе того же Григоровича должен не просто падать к ногам шарманщика, а делать это «звеня и подпрыгивая», оказалось для автора рассказа настоящим художественным открытием. Можно, пожалуй, сказать, что преподанное Достоевским «правило падающего пятака» есть первый приватный литературный урок. Со временем дело это станет публичным.
…Литературную студию Московского университета я имел честь основать (употреблю именно это высокоторжественное слово) осенью 1968 года. Помню первое занятие: словно сельди в бочке, мы набились в одном из крохотных помещений бывшей университетской церкви на Моховой. Именно там в 1852 году отпевали Гоголя. Признаться, никто из нас не вспомнил тогда об этом мистическом обстоятельстве.
Кажется, Женя Витковский придумал название студии: «Луч». На наших студийных афишах красовалось довольно двусмысленное: «Хочешь быть в стихе везуч, заходи скорее в «Луч»». Самое любопытное, что это действовало. Мы скитались по разным разбросанным в пространстве вместилищам Московского университета: оказывались то в клубе на Моховой, то в Институте восточных языков (ныне ИСАА), то в первом корпусе гуманитарных факультетов на Ленгорах, снова на Моховой — на журфаке, в ДК (где студенческий театр великодушно уступал нам на время свой репетиционный зал). Дух дышит, где хочет. Покидали студию одни поколения, приходили новые; время тоже менялось.
На «летучках» мог выступить любой. К персональному — с оппонентами — обсуждению прорывались достойнейшие. При этом не было никаких гарантий, что от обсуждаемого не оставят камня на камне. Будучи вселенской игрой — всеми смыслами жизни и культуры — поэзия не терпит комментаторского занудства. Точная шутка быстрее решает вопрос, нежели получасовая диссертация на тот же предмет. У нас на занятиях не молкнул смех.
Поэзия такое устройство, что замечания, относящиеся к тексту, всегда бьют по личности сочинителя, по самым сокровенным струнам его души. Тут следует соблюсти меру. Самую горькую истину можно высказать неоскорбительно (с улыбкой ее уместно говорить не только царям). Каждый имеет право сохранить лицо — если не литературное, то хотя бы человеческое. Этот принцип на занятиях «Луча» соблюдается неукоснительно.
Я был не намного старше своих первых студийцев. Мы все тогда были молоды.
Студия была лишь местом встречи, точкой отсчета (и, возможно, для некоторых — точкой опоры): жизнь начиналась за ее стенами. Они быстро находили друг друга — и скоро в студии образовалось ядро, своего рода духовный костяк: Цветков, Сопровский, Гандлевский, Кенжеев… Дело даже не в том, что они писали лучше других (стихи получались неровные, разные). Но всех их объединяло некое общее веянье, незримый знак не могущего быть отмененным призвания.
Добавлю имена тех, кто вместе с вышеназванными в разные годы «вышел из наших рядов»: Евгений Бунимович, Наталья Ванханен, Елена Исаева, Инна Кабыш, Виктория Иноземцева, Любовь Берзина, Дмитрий Мурзин, Вадим Степанцов, Сергей Шестаков, Вера Павлова, Владимир Вишневский, Дмитрий Быков, Герман Власов, Мария Ватутина, Анна Аркатова… Нет возможности упомянуть всех. Не говорю уже о нынешних студийцах — результаты их вдохновений читатель оценит сам.
Как это не удивительно, «Луч» существует уже сорок восемь лет. Ныне мы занимаемся совместно с творческим семинаром, которым я руковожу в Литературном институте им. А. М. Горького (Тверской бульвар, 25).
Что же такое литературная студия? Во всяком случае — это не литературная учеба. Вернее, не только литературная учеба: можно, в принципе, овладеть всеми приемами, всем техническим арсеналом стиха, но «ткань» так и не возникнет. Я думаю, в студии — в высшем, разумеется, смысле — мы занимаемся делом, о котором толкуют философы и духовные учителя всех времен. А именно — самосовершенствованием. Ибо, только совершенствуя себя, получаешь возможность «усовершенствовать» строку. Поэзия — самое сильное (может быть, последнее!) доказательство того, что человек — существо духовное. Но тогда добровольное схождение людей, пишущих стихи, есть мировой акт, свидетельствующий о бескорыстии жизни.
Ибо наша главная цель — заниматься (и по мере сил — наслаждаться) бесполезным. Вернее, как бы бесполезным. В конечном счете, именно оно, бесполезное, накапливается в культуре, которая сама есть некоторая избыточность по отношению к практической стороне нашего земного существования, нашего пребывания в мире.
Но тогда студия — это мировой жанр. В русском варианте это, условно говоря, трактир «Столичный город» в городе Скотопригоньевске, где сходятся братья Иван и Алёша Карамазовы, и где один брат читает другому сочиненную им поэму.
«…Пока в подлунном мире жить будет хоть один пиит», — сказано о перспективах словесности. К этому надо бы добавить: студия непременно возникнет, если их (пиитов) оказывается как минимум двое.
Игорь ВОЛГИН,
писатель, историк, академик РАЕН, президент Фонда Достоевского,
профессор МГУ им. М. В. Ломоносова, Литературного института им. А. М. Горького, ведущий программы «Игра в бисер» на телеканале «Культура»
Игорь ВОЛГИН
Общественный потенциал современной литературы:
вопросы творчества и социального статуса писателя
Состояние современной словесности невозможно представить и правильно оценить без связи с теми традициями, которыми она питается или, напротив, с которыми противоборствует и которые пытается отрицать.
Наша литература поразительно молода (в сравнении, например, с китайской). Она, если исключить «средневековые» тексты, насчитывает каких-нибудь два с половиной века. С другой стороны, то, что произошло в культурном развитии России на протяжении XIX столетия, иногда справедливо именуется русским чудом, культурным Ренессансом и даже русской Элладой. На сравнительно небольшом историческом пятачке (какие-нибудь семьдесят лет: от Пушкина до Чехова) как из-под земли возникла великая литература, остановившая на себе «зрачок мира».
Россия, до тех пор жадно поглощавшая культурную энергию Запада, сама оказывается сферой духовного излучения, во многом изменившего мировую художественную оптику.
Между тем Гоголю, Толстому и Достоевскому в какой-то момент становится мало одной литературы. Они вдруг начинают стремиться к тому, чем писатель, казалось бы, вовсе не обязан заниматься: они желают установить новые взаимоотношения между искусством и действительностью. Они жаждут воссоединить течение обыденной жизни с ее идеальным смыслом, сделать этот смысл мировой поведенческой нормой. Их высшая цель – изменение самого состава бытия, новое жизнеустроение.
Именно поэтому общественный потенциал русской литературы был чрезвычайно высок. В стране, лишенной каких-либо гражданских свобод, парламентских прений, независимости печати, открытости философических споров, борьбы политических партий и т. д. и т. п., литературе пришлось воплотить в себе все скрытые интенции национального духа. Именно литература стала тем духовным поприщем, на котором ставились и обсуждались волнующие нацию вопросы. Именно она канализировала все общественные страсти.
Итак, общественный потенциал русской литературы определялся, во-первых, всем многообразием воплощаемой в ней национальной жизни, а во-вторых – исключительным положением писателя, который в силу указанных причин почитался властителем дум, общественной совестью и едва ли не последней инстанцией в духовных и социальных тяжбах двух минувших столетий.
В последнее время некоторые исследователи склонны подчеркивать христианскую (ad hoc – православную) парадигму отечественной словесности, ее глубокую связь с религиозными основами русской жизни.
Как это ни парадоксально, христианская этика (пусть в искаженной и «окоммунистиченной» форме) продолжала мощно воздействовать на художественный вектор советской литературы. Несмотря на кардинальную перемену знаков, советская цивилизация восприняла и усвоила многие константы и архетипы классической русской словесности. Можно сказать, что в произведениях Шолохова, Платонова, Булгакова, Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, Леонова, Трифонова, Казакова, Твардовского, многих поэтов военного поколения и т. д. в значительной мере присутствуют те же приоритеты, которые определяли бытование классической русской поэзии и прозы.
Литература двух последних десятилетий существует в совершенно новых исторических и психологических обстоятельствах. Очевидно, можно говорить не только о конце литературоцентризма в России, но и о некоторой маргинализации самого литературного процесса. Впервые литература вытеснена из зоны повышенного общественного интереса, она перестала быть доминирующим фактором национального сознания. В известном смысле она находится как бы на обочине массовой культуры, которая снисходительно признает ее относительную полезность. Резкое снижение общественного потенциала литературы несомненно связано с распадом традиционной системы ценностей, крушением единого государства (Советского Союза) и кризисом имперского сознания.
Распалось и наше единое культурное пространство, произошли его сужение и сегментация. Ныне ни одна литературная публикация не становится явлением национального масштаба. В соответствии с этим резко понизилась социальная и общественная роль писателя, его моральный авторитет. Можно говорить и об известной творческой деградации писательского сообщества, разделенного на множество отдельных творческих организаций, включающих в себя, наряду с серьезными писателями, литераторов, постоянно враждующих между собой, и откровенных графоманов.
Сколь ни горестно сознавать, нынешняя Россия все больше удаляется от своих национальных архетипов. У нас сегодня есть немалые шансы сделаться греками третьего тысячелетия, которые за умеренную мзду будут бодро водить любознательных интуристов по руинам некогда цветущей культуры, по нашим взятым под опеку
ЮНЕСКО метафизическим Парфенонам – Пушкину, Достоевскому, Толстому.
Весьма характерно, что в современном официальном Перечне профессий и должностей творческих работников, к которому отсылает Трудовой кодекс РФ (ст. 351) отсутствует профессия «писатель», «литератор», что лишает указанную категорию лиц гарантий и компенсаций, предусмотренных трудовым законодательством (об этом, в частности, я говорил на встрече президента РФ В.В. Путина с представителями литературной общественности 21 ноября 2013 года).
Большая российская история сложилась таким образом, что если изъять из нее биографии наших лучших писателей и, соответственно, их творения, то это будет история другой страны. Более того, в силу «литературоцентричности» России отдельные художественные события (первый бал Наташи Ростовой, дуэль Онегина и Ленского, преступление Раскольникова) переживаются общественным сознанием как реальные факты национальной жизни.
«После “Карамазовых” (и во время чтения), – пишет русский художник Крамской, – несколько раз я с ужасом оглядывался кругом и удивлялся, что все идет по-старому, а что мир не перевернулся на своей оси». Ныне, спустя сто тридцать три года после смерти Достоевского, мы не без горечи вынуждены констатировать, что мир не только не «перевернулся на своей оси», но, пожалуй, в некоторых отношениях стал безыдеальнее, жесточе, циничнее. Великие художественные открытия XIX и отчасти XX веков, в том числе так называемые «романы-предупреждения», став неотъемлемой частью мирового культурного сознания, практически никак не повлияли ни на ход всемирной истории, ни на протекание «низкой», неисторической жизни. Они не смогли предотвратить ни одной из совершившихся с нами катастроф, решительным образом просветить наш дух или по крайней мере улучшить нравы. Как это ни печально, следует признать, что пока сбылись только самые мрачные пророчества Достоевского. Что же касается его представлений о мировом идеале – все это по-прежнему находится вне рамок действительной жизни или, если угодно, в сфере филологических грез.
* * *
Ударил дождь по темному стеклу,
сверкнул огонь — и сад мой озарился.
И я подумал: "Если я умру,
зачем на белый свет я появился?"
...Шумел мой сад — тяжелые плоды
влекло с дерев, и словно бы к истокам
стремились струи темные воды,
задушенно хрипя, по водостокам.
Я не знавал такого отродясь!
Но прошлое, представшее воочью,
внушало мысль, что некто, осердясь,
меня прибрать задумал этой ночью.
Под стон дубов, что гнулись на ветру,
под гром небес, взывающих к расплате,
я так подумал: "Если я умру,
то это будет очень даже кстати..."
...Но блеск угас, раздался сиплый глас,
гласил петух — дух умиротворенья,
и отвращал смущение от нас,
и прекращал стихий коловращенье.
Сползал туман с очнувшихся берез,
стекали капли с листьев бересклета,
и запах роз, осилив запах гроз,
казалось, мир сулил нам в это лето.
— Дыши, — шумели ели, — и скажи,
что, в общем, нет причин для беспокойства
и что на состояние души
влияют атмосферные расстройства!
— Все это так, — твердил я, — это так —
опять тверды разверзшиеся тверди!
Но эта ночь, но молнии, но мрак,
но эти мысли странные — о смерти…
