СЕРГЕЙ
АРУТЮНОВ
Выбираете ли или осознаёте позже и каким образом какой выбран эстетический концепт для произведения?
- Я не совсем понимаю вопрос, точнее, термин «концепт».
В далекие теперь уже 1990-е гг. подразумевалось, что каждый образованный человек должен понимать, что такое «концепт», «симулякр», «апперцепция» и «трансценденция», но теперь у меня нет нужды притворяться, что я понимаю суть этих довольно мутноватых и расплывчатых абстракций.
Я подбираю стихи с земли, а не с ловлю их в небе. Мне кажется, так вернее, потому, что земля – то место, куда я, в конце концов, уйду вслед за теми, кто ушел туда раньше. И поэзия моя – там, в ней. А небо… по-моему, ему всегда было всё равно, что со мной. Я не благодарен ему ни за что, кроме цвета. И облаков. Важно, что именно сто лет назад они перестали быть недоступными. Я столько раз пролетал сквозь них, что перестал их обожествлять.
Я подбираю стихи с земли, и это весь мой концепт. Я не выбираю его, это было бы пошлостью – выбирать. То, что звучит во мне, есть земля, ее стон, ее крик. А концепт определяется много позже, и уж точно не мной. Я говорю на том языке, который нашёптан землёй. Это язык гибельный, шипящий, шепелявящий, харкающийся нар=право и налево, и, несмотря на звучность оркестровки и порой невнятицу смыслов, – простой и тем, наверное, жутковатый.
Если я верен языку земли, всё в порядке. Если изменяю ему, язык в ответ начинает изменять мне.
- Как он проецируется с помощью образов на современное общество? Это путь преодоления комплексов? или проекция выбора пути человека в современном обществе? Или нечто иное?
- Если вы снова о концепте, а не о языке, то, пожалуй, нечто подсовывает мне образ – причем, необязательно, готовый, а только раскрывающийся на глазах, будто цветок. Это может быть не образ мысли или действия, но образ чего-то более отдалённого, чем мысль или действие. Образ неконкретный, растворённый в интонации, и даже в микроинтонации на сопряжении разных стилистик. Образ может состоять всего из одного достаточно выразительного глагола и означать жест определённой окраски. Образ также может быть эпитетом и указывать на настроение говорящего, а значит, обозначать его намерение жить и бороться дальше или перестать это делать.
Что касается комплексов, то если вы имеете в виду, что комплексы есть некие внутренние поведенческие ритуалы, порой запреты, то преодолевать их не видел и не вижу никакого смысла. Ритуалы складываются на более глубинном уровне, чем мы можем судить их и отрицать и даже корректировать. Исповедуя свободу тайную и не подчинённую никому, в том числе себе самому, я не борюсь в себе ни с одной из привычек, будь они дурны или хороши. В мире и так слишком много насилия… Комплексы сопровождают меня, как дорожные вещи. К чему выкидывать их? С чем я останусь среди ночи?
Я вряд ли выбираю даже свой путь. Современные координаты сознания, кажется мне, основаны на том, что человек ставится перед фактом своего бытия более бесцеремонно, чем раньше. Если два века назад можно было оценить свое странное – с умом и талантом – положение через призму хотя бы сословную, то теперь, при развитой грамотности и крушении сословий, понять, отчего ты работаешь там-то или там-то, одинок или женат, опален или прославлен, убит или еще добиваем, почти невозможно.
Поэту сегодня тяжело даётся именно самооценка. Поэтому сегодняшние стихи о себе отдают, как правило, каким-то дремучим невежеством, и это невежество никак не нивелируется якобы знанием об обществе или окружающем мире.
Предки не то чтобы больше знали или лучше верили, нет! – они были более мотивированы той простотой, которой мы не располагаем. Подумать только, гвардейскому офицеру двухвековой давности можно было заниматься всего тремя вещами – драками, флиртом и сочинением баллад.
- Какие образы какого поэта вдохновляют Вас на создание собственных произведений?
- Никто и ничто. Я не питаюсь собратьями.
- Работаете ли Вы с концептом Иное, Другой или у Вас интуитивный путь?
- Я попросил бы вас раскрыть этот термин для меня, однако вы ждете моего ответа, и я вынужден отвечать: «концепт Иное» представляется мне чем-то совершенно запредельным и невозможным для оценки. Я просто не знаю, что мне делать с этими универсалиями.
Я ни с чем не работаю, потому что не знаю, с чем и как здесь работать. Мне кажется, что работают скорее со мной. Через меня прокатываются каждый день до сотни выражений смыслов, которые я безоговорочно отвергаю как не подходящие, неверные, пришедшие не оттуда, откуда должны были прийти.
В этом я скорее отвергаю, чем принимаю, и если бы хватался за первое явившееся, то не был бы собой или, по меньшей мере, изрядно повредил бы себе.
Иное не интересует меня до тех пор, пока я не понимаю, что стою на тонкой доске над Иным. Бездна распахнута, но до поры скрыта от меня. Если бы влипал хоть какой-то гранью в эзотерику, то давным-давно бы запачкался ею и, чего доброго, лишился последнего рассудка. Поэту ни к чему потустороннее, он призван в мир вовсе не за тем, чтобы изрыгать из себя догадки об Ином. Поэт ободряет упавших духом уж самим тем, что обладает душой более восприимчивой к беде, ненастью, но в то же время вооружен против них несгибаемостью, неизменностью и поклонением тому, что составляло предмет стремлений так давно, как никто уже, кроме поэта, не помнит.
Этим длится тысячелетняя традиция элегии: каждый поэт воспевает ушедшее, не видя в будущем ничего, кроме гибели, славной или обыденно серой. Ни в каком другом Ином поэзия, смею полагать, не нуждалась и не нуждается. Занятно, конечно, представить себе человека, который бы светло тосковал по фашистской Германии, с которой сейчас пытаются подло отождествить нашу прекрасную советскую Родину, но в поэзии и это возможно: предмет воздыханий не важен. Были бы воздыхания.
***
Не любуясь ничем – не собою, ни прошлым, ни прожитым,
Кое-как сознавая масштабы и сроки работ,
Над путями стоишь, проводами и гравийным крошевом,
И звенит, словно нимб, однодневной мошки хоровод.
Отчего ж не домой? Иль почудились некие трещины,
Где не надо им быть и не могут нигде и никак?
Но посадки шумят, и, друг с другом навек перекрещены,
Родники пробиваются в тёмных лесных родниках.
То, что будет всегда, то, что свято, и мило, и дорого,
По ходатайству бед, истекающих ржавой слюной,
В поднебесную гавань ракушечным корпусом торкнуто,
Словно ты отмолил и ручьи, и коллектор сливной,
И дренажной канавы заросшие ряской промоины,
И облезший, как череп, поросший травой бензобак –
Все они на земле этим шелестом скорбным отмолены
Под свистки электричек и вой одичалых собак.
ИНТЕРВЬЮ ДЛЯ ПОЭТИЧЕСКОЙ СТУДИИ "ПРОЕКЦИЯ"
ФОТОГАЛЕРЕЯ "ПУТЕШЕСТВИЯ ПОЭТА"
Узоры сада
Сарай
Развеивая пастораль,
Стараясь не ступать, где топко,
Я с ужасом входил в сарай,
Осклизлый, точно пасть бульдога.
Что скажете, дрова в пыли,
И запах в ноздри без пощады,
И очертания петли?
…Широк верстак, полы дощаты…
О, хлам! Стамеска и пила,
Какой-то пень в канатах толстых…
Какая стужа напекла
Сплетённых проволокой досок?
Какой торжественный кимвал
Здесь бил зарю? В каком паянье
Тот мастер век свой вековал,
Нарвавшийся на нож по пьяни?
Щелястый свет и тишина
Витают, безразличны к яствам,
И мёртв сарай, но кто в углу
Стоит, метелью подпоясан?
Бежать! Хватило б и рывка,
Но улетучилась идея,
Когда щербатая рука
Мне призрачно легла на темя.
Икона
Ещё не мечтал я об имени в Боге,
Ещё не просился в зятья.
Её не обрёл я: лежала на полке,
Уже никому не светя.
Ужасна была: до того неопрятна,
Что чистить уже не резон.
Какие-то трупные ржавые пятна
Зияли в окладе резном.
Бывало, копейку в трудах сэкономишь,
А смотришь, и преображён…
В слезах застилаемом взоре одно лишь –
И ты меня мучить пришёл?!
Спокуха, родная. Тебе ли бояться,
Того, что, как ветром, гоним?
Едины с тобой мы в плену новояза,
И связаны в мире одним.
Сельпо
Не выветриваемым отбросом
Зацеловывал, звал ко дну
Магазин, что еврейским прозван
В неизвестно каком году.
Ну, какие в глуши евреи?
Одного хотя б покажи.
Невозможнейшее явленье:
Бабки, внуки да алкаши.
К миске двигаясь понемногу,
Мелочугу в горсти деля:
- Красотуля, дай поллитровку?
- Глохни! Водка не про тебя!
Опохмел ему! Ишь, бестыдник!
Что раззявился, ротозей?
Чтоб те пусто настало в стынях!
Зенки залил! Иди отсель!
…Чтобы вечно в рядах бригадных
За подгнившие потроха
Осаждали престол-прилавок
Меж решёток до потолка.
Радонеж
Отчего так бывает радостно,
Что, какая хмарь ни сожми,
Потеплеет лишь на полградуса,
Глядь – со склонов снега сошли…
Что ж ты так ледовито празднуешь,
Позабыв обо всём плохом,
Остроносо рубежный Радонеж,
Занавесивший рот платком?
Пара лавок, навылет улица…
Закуток и есть закуток.
Ничего тут уже не сбудется,
Кроме свадеб, смертей, картох.
И рассудишь – какая разница?
Дебет-крендель, секир-божба?
И штакетник привычно красится,
И торговлишка, вишь, пошла.
Пусть весной небеса суконные
Распадутся на облака,
Как сухие цветы за окнами
Цвета старого клобука.
Тризна
Кому не хватило терпенья,
Смирись, на судьбу не ропщи:
Где раньше дымилась деревня,
Теперь избяные прыщи.
Не послевоенные трубы,
Которым что жарь, что морозь,
Но, беспозвоночно округлы,
Узилища брёвнами врозь.
Грозило бы им затопленье,
Логичнее был бы бедлам,
Но ветер бредёт, сатанея,
Топорщит и рвёт пополам,
И цоканьем спелых фасолин
Капель принимает, как факт,
Что был этот быт инфузорен,
Истории великоват.
…Не дай тебе Бог присмотреться:
Стоят, как в тумане парном,
Застреленные из обреза,
Зарубленные топором.
И каторжник, склонный к речёвкам,
Берёт предоплату с ребят,
И ластятся волны с причмоком,
И стылые доски скрипят.
Армянская бригада в Залесье
Полсезона ходить в хавроньях,
Отбиваться от петушни…
Мы поставили им коровник,
И за это нас подожгли.
Хорошо, обошлось без трупов.
Выбегая на всех парах,
Не струхнув, но как будто рухнув,
Сокрушались: пропал барак.
Безымянное, хочешь имя?
Араик, Мамикон, Шаварш.
Расставались совсем чужими.
Пошабашили, и шабаш.
Больно много таких, охочих,
Им и время не эконом –
Рукомойника колокольчик,
Опрокинутый кверху дном.
Гедриус
Сгорело, как пух тополиный,
Размётано, как толокно…
На хуторе под Игналиной
Мы прожили лето одно.
Хозяин, ходячая сказка,
Изодранный, нервный, худой,
Лет семь, как вернулся из Канска,
И верен был водке одной.
Построил курятник да баню,
Тесал то зверей, то стульчак,
Носил он, как шкуру кабанью,
Жилетку, и спал в кирзачах.
Красотка к нему приходила,
А с ней шоферюга-амбал,
Дрищу ж, главарю партактива,
Он лодку свою не давал.
Протиркой служил ему лифчик,
Встречая разор и разбой.
С десяток пасхальных яичек
Сервант украшали простой.
Одно проломил я, чащоба,
А он, изойдя с кумовья,
Отцу говорил восхищённо,
Какая душа у меня.
…Природа? Конечно, природа…
Один, схоронивший родню,
От жизни он ждал апперкота
В холодном озёрном краю.
Литовство! Каким лесорубам
Ты сдашься, скрипя и треща?
Окопы во мху изумрудном,
Каменья да козни дрища…
Вдогонку имперским колоссам
Кричали то выпь, то сова,
И сад, что считался колхозным,
И аисты, и острова.
Попомните то изобилье!
Восстали кишлак на аул,
А Гедриус – нам позвонили –
На будущий год утонул.
Тимофеевка
То в забавах, то в порученьях,
Искупавшись по холодку,
Кувыркались в стогах вечерних
На сбегавшем к реке лугу.
Что-то около получаса
Сальто делали без помех.
Только начало получаться,
Я почувствовал – свет померк.
- Эй, ты что? – охренев такому,
Говорили мне, - Что с тобой?
…Разом под руки и до дому,
По «второму» мосту домой.
Скрип дверной… Доползти б до шкафа…
Ты так просто меня не съешь!
Вот и мать моя моложава,
Да и сам я и юн, и свеж!
…Будто в утренних подсеканьях,
Сгинул сомик, остался пшик:
На меня из глубин зеркальных
Узкоглазый смотрел мужик.
Сгиньте, мороки арлекиньи,
И отчаянный, злой загул!
- Проявления аллергии,
Тимофеевка – врач вздохнул.
колько б ни было лет собачьих,
Ядовитых чудес в стерне,
Спал отёк мой, но тот султанчик
Года три ещё снился мне.
Вот и жизнь протекла, смиренна,
Но куда теперь ни залазь,
То судьба на меня смотрела,
Та, которая не сбылась.
Паук
Когда обессловлю, затихнув,
Не смей причитать. Помоги:
Боюсь деревенских сортиров.
Такие там, брат, пауки…
Ну, ладно бы мелкие, эка!
Серятина, прах, аноним.
Клянусь, до скончания века
Мне памятна встреча с одним.
Как в досках пахучих не скисну?
Ни света, ни отблеска в них…
И треск… то по выплевке снизу
Карабкался Царь-Крестовик!
От обморока в сантиметре,
Бежал я на ватных ногах,
Сквозь детских мозгов затемненье
Расслышав едва впопыхах:
Бодрился мужик толстопузый,
Херачил, с натугой шепча,
Что вот, не соблюл мясопустной,
Зато избежал наждача*.
Была б работёнка посменна,
Упал бы на день под Ростов
Похожим на Пана Спортсмена,
Раздевшегося до трусов.
А осень – да будет ли осень?
Дорога уходит на съезд…
Ты, главное, сука, не бойся.
Никто не обидит, не съест.
*Наждач – обозначение сухости в горле после сильной попойки.
Вечерние сосны
Ко сну ли, походной стряпне ли –
Ну, что же ты, дождь? Ливани! –
Вечерние сосны скрипели…
О чём же скрипели они?
О том ли, что неподалёку
Апрель, и слегка потеплей?
Я вырос, я выбросил ёлку.
Скучна мне деревня теперь,
Та, чьи крепостные оковы
Ласкали и Белый, и Блок.
Артельщики, фермеры – кто вы?
Чем город безумный вам плох?
Какой вам безбрежной свободы?
Кого я из вас упрекну,
Что песни мои косороты,
И жук семенит по бревну?
Не водка плескалась в стакане,
Не барин боялся резни –
Вечерние сосны стонали,
И немо ветвями трясли.
5-7 апреля 2017 года
Деревенский цикл
СЛОВНО ТЫ ОТМОЛИЛ И РУЧЬИ...
